С РАЙНЕРОМ (часть - 5)

Промежуточность положения между даром творить и необходимостью принуждать себя пользоваться им, что превращало его в "карикатуру", некую имитацию - вот в чем зловещая судьба Райнера. Не стоит путать это с теми относительно безобидными минутами, когда люди исключительной этической чистоты или стремящиеся достигнуть морального совершенства в минуту слабости бросаются с головой в успокоительную иллюзию, в которой они себя же затем упрекают; для них это всего лишь прямая, на которой их душа становится то лучше, то хуже. Но у Райнера это носило отпечаток такой бескомпромиссной серьезности, что выходило за рамки морали, если только его собственные законы и запреты не аннулировались доктриной о предопределенности свыше. Ведь самым ужасным в судьбе Райнера было то, что она (судьба) даже не позволяла ему убедить себя, что у него есть право роптать. Во всем, что возносило его над ним самим, когда он творил, или в том, что увлекало его за собой, одновременно защищая, в самые сокровенные глубины, было не меньше принудительного и рокового, чем во всем том, что распыляло его на псевдоактивность или на пустоту великой бездеятельности. Оно еще в ранней юности подтолкнуло его искать, увы, бесцельно, свое спасение в гипотезе, что он, такой, какой есть, был предопределен еще до рождения: скопище недостатков, которым он всегда был, которые, хотя он это горячо отвергал, всегда составляли часть его ценности. С особой силой все это сосредотачивалось на его матери. "Подумать только, я ее сын; и в этом вылинявшем осколке стены, стены, которой уже нет, есть потайная дверца, почти не различимая, давшая мне выход в этот мир! - (если предположить, что это был действительно выход в мир...)!".

Пусть эти строки и кажутся в высшей степени личными, не стоит их так понимать, потому что только страсть преувеличения делает понятным смысл суждения: оно переносит в сферу имперсонального, почти в миф, все то, от чего Райнер хотел освободиться. Несколько лет спустя, когда мы втроем столкнулись в Париже, он был немало удивлен, что его мать не так уж ужасна, как ему показалось ранее, мне же она показалась скорее крайне сентиментальной. Его отвращение исходило от отчаяния, т.к. он не мог отделаться от навязчивой идеи видеть в матери смехотворно деформированное отражение самого себя.

...Бунт Райнера против личности его матери лишь в слабой степени иллюстрирует то, что в нем с величайшим ужасом противилось, когда его подлинная сущность, тронутая благодатью, этой привычкой фантома, создавала видимость того, что эта личность становилась им самим - вечной материнской глубиной небытия.

"Смерть, - утверждал он, - лишь иная, невидимая и неосветленная сторона жизни. Мы должны стремиться к высшему сознанию нашего бытия, которое чувствует себя дома в обоих неразграниченных между собою сферах бытия и питается из неисчерпаемых источников... Истинное объемлет обе сферы..."*

* Возможно, никто не постиг эту тайну Рильке глубже, чем Марина Цветаева, которая писала к нему: "Тот свет... ты знаешь лучше, чем этот, и знаешь его топографию со всеми горами, островами и замками. Топография души - вот что ты такое. И твоей книгой про бедность, молитву и смерть ты сделал для Бога больше, чем все философы и проповедники в мире. Бог. Ты один сказал Богу что-то новое. Ты высказал отношение Ивана и Иисуса. Но - разница - ты Избранник Отца, ибо он был более одинок и не мыслим для любви". (Прим. переводчика)