ЖЕНЩИНА, РАЗБУДИВШАЯ КОЛОКОЛА (часть - 4)

Два с половиной года длилось молчание между Лу и Рильке. Наконец, Райнер не выдерживает и несмело, деликатно, но с надеждой и той детской открытостью, которая всегда так подкупала ее, прерывает эту заколдованную паузу. И, словно рухнувшую плотину, обломки обид и недосказаностей затопит потоком новых писем. Эта переписка составляет огромный том: и порой эти письма будут лучшими поэтическими достижениями их обоих. Они будут писать друг другу до последнего дня, обращаясь друг к другу словом "любимый(ая)", которое они по негласному договору будут писать по-русски. На фоне длинной вереницы женщин, любивших Рильке, Лу всегда будет оставаться единственной - непререкаемым авторитетом даже в оценке этих спутниц. Она подружится с Кларой Вестхофф и та будет часто гостить у нее с дочерью. В разгар войны, в марте 1915 года, Райнер умолит Лу приехать к нему в Мюнхен, где он жил вместе с подругой, молодой художницей Лулу Альберт-Лозар, тоже страстно желавшей познакомиться с Лу. Эта юная художница, младше Лу на 30 лет, в 1952 году издаст свои воспоминания о Рильке, где она опишет и свои впечатления от встречи с Саломе: больше всего ей хотелось бы разгадать тайну гипнотического действия "ее роскошного тигриного взгляда". Ей хотелось понять, что Рильке, столь отличный, по ее мнению, от Лу, мог столь сильно ценить в этой странной женщине, сочетавшей "сильную чувственность с чем-то чересчур умственным". "Витальность этой русской, ее жизненная сила, существовавшая в ней помимо всей ее интеллектуальности, безусловно, наиболее магически действовали на него",- напишет она в своей книге. Лу прибыла в Мюнхен вместе с бароном Эмилем фон Гебсаттлен, еще одним ее поклонником, молодым последователем Фрейда и "с момента ее приезда наши дни были сплошь заполнены ее программой... Взятое порознь, каждое их этих собраний могло быть интересным, но вместо этого сумасшедшее попурри вызывало у меня головную боль". Но для самих Лу и Райнера все происходящее в Мюнхене было озарено особым, не видным постороннему глазу светом. "Ты только подумай, Лу, мне казалось, что добрый Бог исчерпал для меня свою милость, но вдруг, представляешь, я совершенно незаслуженно я получаю экстра-гонорар от издательства "Инзель"... И поэтому ты должна, должна, должна быть моим гостем! Я надеюсь, что мне не нужно ухитряться, чтобы переубедить тебя в том, что мой довод о существовании Бога является бесспорным, не правда ли? Скажи мне, ну разве я смог бы сделать свою жизнь в будущем разумнее и глубже - ежели таковая меня еще ждет - "не начав ее с нашей совместной встречи?"- так он ждал ее.

"Любимый Райнер, ведь случилось же, что закончился последний день в Мюнхене, я не увижу тебя больше. Все-таки всегда буду думать о том, что будет когда-нибудь счастье для меня от данного общения с тобой где-нибудь в иных сферах, даже если бы мы о них ничего не знали.

Никогда тебе раньше не говорила, что мне когда-то показалось, что как будто бы в ясный день, в какую-то минуту чувство нашей внутренней связи так выросло во мне, что стало почти явью и продолжалось как будто бы я видела тебя на расстоянии всего нескольких улиц от меня. Еще в то время, когда мы шли с тобой в последнее мюнхенское утро, хотела признаться тебе, но все-таки не смогла. Прощай, Райнер, любимый мой и спасибо за все. Подарив мне период жизни, ты даже не знаешь, как горячо я его переживала",- так они прощались.

Они беседовали в письмах о Шпенилере и Шелере, которых он присылала ей в подарок ко дню рождения; а к Пасхе он всегда посылал в ее "протянутые ладонями вверх руки" свои новые стихи. Она считала его стихи спонтанно найденным и ничем не заменимым способом самолечения. Именно поэтому в 1912 году отсоветовала Рильке курс психоанализа, к которому он всерьез намеревался прибегнуть. Они согласились тогда друг с другом, что психоанализ наверняка поможет Рильке избавиться от "эмоциональных кризисов, но он может "излечить" его и от способности писать стихи...". Всего через месяц после незавершенных тогда переговоров с одним аналитиком, Рильке начал писать "Дуинские Элегии", так что жизнь сумела, по крайней мере, доказать обратное: без психоанализа Рильке сохранял свою гениальность. Однако Лу была известна еще одна тайна исцеления,- кроме стихов. Она называла ее Переломом.

"Твое тело знает о нам, даже еще раньше, чем ты сам, тем знанием, которым обладает только тело - так бесконечно верно и непосредственно, что, в конце концов, может на некоторое время привести к какому-то новому противоречию с душой. Знаешь, как это можно распознать? По глазам - по ним, которые смотрят, которые из тысяч очертаний один-единственный образ, который "еще не любили", потому что они жаждут любить, ломают определенные им границы (припоминаешь, что Ты когда-то мне об этом рассказывал?) и - одним взглядом вступают в брак - не только в поэтическом смысле, но и в том прямом, телесном смысле, даже до волнения в крови: возбужденная кровь ударяет в глаза, принося боль и напряжение, как если бы хотела в замешательстве превратить их в очаг плоти, в которой скрывается телесное чудо оплодотворения.

Дорогой мой, дорогой, старый Райнер, мне кажется, что я не должна была бы вообще об этом писать, но, в конце концов, это не только писание, поскольку одновременно чувствую, как будто бы мы сидим где-то рядышком (как в Дрездене над книжкой, когда мы внезапно оба захотели вернуться в Мюнхен), прижавшись друг к другу, как дети, что-то шепча друг другу на ухо, что-то о большом страдании, или еще о чем-то, что пробуждает доверие. Мне хотелось бы еще много писать и писать об этом и говорить Тебе, и говорить - не потому, что так уж много об этом знаю, а потому что я (как женщина, чувствующая определенным образом по другому, чем Ты) слышу всем своим существом глубокие новые тоны Твоего сердца.

Не могли бы мы, не должны были бы мы, не хотели бы мы встретиться где-нибудь - где-нибудь на половине дороги?"