"...Я ДОГОНЮ ТЕБЯ ВО МГЛЕ" (часть - 2)

Видимо, поначалу, только эта невольная ассоциация - ее собственная история с Гийо -заставила Лу обратить внимание на юного адресата. К подобным знакам поклонения Лу привыкла, сами по себе они не взволновали ее. Она восприняла с изрядной долей скепсиса его воистину вулканическое извержение на тот момент отнюдь еще не самого совершенного лиризма. Не мог вызвать у нее энтузиазм и кричащий возрастной разрыв: Лу было 36, а Рильке - 21 год.

В том первом подписанном письме он умоляет ее о новой встрече в театре, а спустя четыре дня посылает ей свои "Песни страсти" и признается, что "бежал по городу с розами, дрожа от невыносимого желания и страха встретить где-нибудь Вас". Через несколько дней он перейдет с ней на "ты", и как родник пробивает русло, его безудержная любовь пробьет себе дорогу.

Пройдет еще три недели, и они станут неразлучны.


Рильке - Саломе, 8 июня, из Мюнхена в Мюнхен
"Моя весна, я хочу видеть мир через Тебя, потому что тогда я буду видеть не мир, а Тебя, Тебя, Тебя!"

Апокалиптический темп их неистового сближения - и, как покажет жизнь, бесконечного приближения двух личностей, невзирая на все их кризисы, - немало изумил и современников, и биографов. Как же быстро мог подчинить столь юный Рильке эту женщину, которая могла и умела причинять боль, убивать любое движение чувства одним трезвым жестом, уходить не прощаясь и без слов оправдания? Годами державшая на неумолимой дистанции многих весьма незаурядных поклонников и даже пятидесятилетнего профессора-мужа. Она впервые стала покорной, покорной этому мальчику, несмотря на то, а может именно потому, что он сам хотел быть только ее рабом...

"Ты - мой праздничный день. И когда я во сне спешу к Тебе, я всегда несу в волосах цветы. Я хотел бы вплетать цветы тебе в волосы. Какие? Нет ни одного достаточно трогательного и простого цветка, чтобы он был достоин тебя. В каком мае я мог бы тебе его сорвать? Теперь, однако, я верю - на твоих волосах всегда есть венок... или корона... Никогда я не видел тебя иной, нежели такой, на которую мог бы молиться. Никогда тебя иначе не слышал, как только такой, в которую мог бы верить. Никогда иначе по Тебе не тосковал, как только думая, что мог бы вытерпеть за Тебя. Никогда не желал тебя иначе, как только посметь бы преклонить пред тобой колени. Я твой, словно скипетр, являющийся собственностью королевы, - но я не делаю тебя богатой. Я твой, как последняя бледнеющая звездочка, принадлежащая ночи, хотя ночь о ней не знает и не догадывается о ее блеске".

И вопреки своему изначальному скепсису и сомнению относительно его поэтического дара Лу согласится с его ненасытностью, хотя всегда, не обольщаясь, будет отдавать себе отчет в том, что он жаждет ее и как возлюбленную, и как ту, которая будет одаривать его материнской любовью. Она сыграет обе эти роли с полной отдачей. С терпением и виртуозностью меняя формы стимулирования его таланта, их дозировку, она будет чередовать материнские увещевания с насыщенно-психологическими пояснениями, прибегая, в конце концов, к совсем простым, но весьма действенным проявлениям своей учительской харизмы.

Она потребует, чтобы он изменил даже имя: неопределенное и бесформенно-интимное Рене в твердое романтическое - Райнер. Так в свое время сделал Гийо: вместо повсеместного Луиза и непроизносимого для него русского Леля именно он дал ей во время конфирмации новое имя Лу. Новое имя всегда влечет новую Судьбу: эту истину Лу однозначно установила для себя, несколько раз выпустив из глубины себя на волю новое имя-личность и вновь возвратив обратно, в себя эту мифоличность, ассимилируя ее.

Много лет спустя Марина Цветаева восторженно напишет Рильке: "Ваше имя хотело, чтобы Вы его выбрали!". Наверное, она так никогда и не узнала, чья рука управляла этим выбором. В 1926 году, пораженная известием о его смерти, М. Цветаева писала:

Что мне делать в новогоднем шуме
С этой внутреннею рифмой
Райнер - умер?

Известный американский германист Бернгард Блюм в своей знаменитой речи в Сан-Франциско, посвященной столетней годовщине со дня рождения поэта, сказал: "Если возможно приписать перелом в развитии Рильке одному человеку, то им была Лу Андреас-Саломе, которая вдохнула в него веру в себя, которая ему была так необходима, - и не просто так, а потому, что любила его...

Когда весной 1897 года Рильке познакомился с Лу, он был не более чем амбициозным литературным импрессарио, которому нечего было предъявить, кроме бесчисленной заурядной продукции, в лучшем случае - талант чисто формальный: вторичный, сентиментальный, без видимой силы, без идеи и подлинной философии. В то же время Лу превосходила Рильке, и не только по возрасту: необычайно интеллигентная, вполне освоившаяся в свете, в лучшем смысле слова опытная, обладающая связями, она оторвала Рильке от провинциального горизонта его начальных опытов".

Лу была совершенно непримиримой ко всему сентиментальному и заимствованному. Рильке же хотел стать для нее великим и, что бы там ни утверждали биографы, признавал ее бесспорное превосходство.